Памяти Болота Минжилкиева

Тридцатилетняя творческая судьба Минжилкиева была настолько блистательна и насыщена энергией творчества, что неумолимый счет времени теряет свое значение. Певец прожил множество жизней своих героев, подарив стольким людям прикосновение к художественным откровениям. Он воплощал то, что принято называть творческим горением – то, что создает певца и артиста, благодаря чему жизнь длится и после его смерти. Эта новая жизнь – не только в воспоминаниях друзей и коллег, но и в памяти культуры.

В одном из своих интервью, вспоминая о детстве, Болот Минжилкиев рассказывал о первых опытах пения, о том, что среди лесов, гор и степей Киргизии пелось удивительно легко. Годы спустя публика и критика заговорили об уникальном басе Минжилкиева, его редкой природной мощи.

Еще будучи студентом Ташкентской консерватории, Минжилкиев спел Гремина, Алеко, Собакина. Затем – оперный театр во Фрунзе, где певец занял положение ведущего баса. К этому времени относятся победа на международных конкурсах в Тулузе и Софии и, благодаря репутации первого певца республики, неизменное участие во всех официальных концертах и гастролях. Минжилкиев рано стал профессором, был удостоен высших званий и премий, избран в парламент.

Вспоминает ученик Минжилкиева и его коллега по фрунзенскому, а позднее и Мариинского театру Вячеслав Луханин:

В то время театр во Фрунзе находился на очень высоком уровне. И Булат был в нем центральной фигурой. Тогда он пел Мефистофеля, Бориса, Мельника, Филиппа. И, конечно, завораживал своим голосом. Равных ему не было. Вокальная свобода сочеталась со свободой сценической. Особенно вспоминается его Мефистофель, – он действовал завораживающе, такова была способность организовывать на себе внимание зрителя. Во Фрунзе он был, без сомнения, национальным героем.

Мефистофель остался в репертуаре Минжилкиева одной из легендарных партий: благодаря могучему голосу в исполнении певца философ зла становился могущественным дьяволом-волшебником. А исполнение партии Бориса Годунова сам Минжилкиев назвал важнейшим событием своей жизни.

Он был первым из национальных оперных артистов Союза, который выступил на сцене Большого театра в главной роли оперы Мусоргского – почти символической для советского оперного репертуара. Голос бархатного тембра, с органными низами и мощными верхами наполнил партию почти физическим ощущением масштабности, скульптурной красоты героя оперы. Критики писали об актерской проницательности певца, создавшего сложную психологическую партитуру образа.

В одном из своих интервью Минжилкиев вспоминал: “В девятом классе я знал пушкинского “Бориса Годунова” наизусть. Обожал Пушкина, обожал русскую поэзию. Огромный материк, под названием “русская культура” неотрывно притягивал меня, познание “Бориса Годунова” было следствием никогда не ослабевающего интереса к этой культуре”. Сам Минжилкиев считал моменты сценического существования в “Борисе Годунове” подлинным счастьем. “Я здесь не просто по-актерски существую, – признавался певец – это какая-то потрясающая полнота бытия”.

Партия Бориса Годунова была одной из первых, которую Минжилкиев спел в Петербурге. С Мариинским театром, куда певец приехал по приглашению Валерия Гергиева, связан творческий расцвет певца. Могучая жизненная и творческая сила певца здесь обрели подобающий размах, что отвечало стремлению постоянного совершенствования. “Настоящий актер никогда не чувствует себя удовлетворенным – говорил об этом Булат – он постоянно в труде, постоянно в поиске”.

 Вспоминает Галина Горчакова:

Булат появился здесь не случайно: он был достоин Мариинского театра, Мариинский театр был достоин его. Он был по-настоящему высокоталантливый человек, был чист душою как ребенок, как ребенок раним – потому и сердце его не выдержало. Это был человек, которому за талант давалось все, а что не давалось, того он не просил. В этом была его удивительная мудрость. Он считал: что человеку дано, то пусть и будет, а это свойственно только по-настоящему талантливому человеку. Булат понимал, что слава – это мгновение. Сегодня ты купаешься в ее лучах, а завтра окажешься на дне жизни и, может быть, никто не подаст руки. Он всегда был прост в общении, мудр в жизненных ситуациях. Не думаю, что это было продумано, сформулировано им. Он никогда не заботился о том, что называется имиджем, был органично-талантлив, мудр и весел. С удовольствием рассказывал о себе всякие забавные истории…

Одну такую историю, связанную с исполнением на гастролях знаменитой партии Бориса, Минжилкиев как-то рассказал в одном интервью: “Иду вечером на спектакль (дело было в Метрополитен), перед театром снуют перекупщики билетов. Спрашиваю, сколько стоит билет. – Двести пятьдесят долларов, – отвечают мне. – Но почему так дорого!? – спрашиваю. – Советский абориген поет Бориса… А после спектакля – ревущая восторженная толпа, через которую мы пробирались на улице. Наутро газеты объявили, что я вхожу в пятерку лучших басов мира”. И к этому титулу певец отнесся с юмором, считая, что искусство – не спорт и не нуждается в пьедесталах.

В Петербурге Минжилкиев утратил ореол национального героя. Магический заряд голоса и внешности певца в холодном городе согревали дыханием Востока, напоминая о вечном диалоге двух культур.

Вспоминает Валерий Гергиев:

У Болота не было соперников в таких партиях как Кончак и Иван Хованский. Помню, как он пел Кончака в Палермо. Было такое впечатление, что, когда он начинал петь, в зале как будто менялась акустика, настолько богато звучал голос и по тембральному, и по душевному наполнению. Ощущение возникало почти мистическое. Голос Булата настолько естественно сливался и парил над оркестром, что мне никогда не приходилось тушить пожар оркестровой игры, – ведь оркестр тоже имеет душу и тоже хочет проявить свой голос. Некоторые певцы просто не выдерживают соревнования с оркестром. К Булату это никогда не относилось, для него не было никаких проблем царить над оркестром.

Стихийная сила вдохновения позволяла Минжилкиеву воплощать образы символические – как Инквизиторы в “Дон Карлосе” и “Огненном ангеле”, а героев психологически-бытового уровня создавать в масштабе почти символическом – таков Борис Тимофеевич из “Катерины Измайловой” в его исполнении. О своем творческом методе сам Минжилкиев говорил: “Никакой речи о мало-мальски обдуманном строительстве образа нет и быть не может. Я движим лишь собственной интуицией, я работаю лишь на уровне подсознания”.

Мато Минжилкиева из “Саламбо” Мусоргского стал событием фестиваля 1991 года в Мериде. Среди развалин Римской Империи, на фоне фрагментов храма Дианы в театре под открытым небом его богатый голос звучал особенно роскошно. Дерзкие чувства варвара Мато, посягнувшего на традиции, ощущались с особой силой. Вулканический темперамент певца придавал этой оперной истории терпкий аромат именно древнего мира. Сила любви и стихия страсти – дар и гнев богов древнего мира – были органичны натуре Минжилкиева, с ее природной мощью. Голос певца, в котором жили и любовь, и страсть – его великолепный музыкальный инструмент, был всегда способен воплотить любое художественное намерение.

Болот Минжилкиев не раз повторял, что голос – дар Божий. Принимая его с благодарностью, не уставал учиться, считая, что лучшая школа для оперного певца – слушать спектакль. Так достигалось заветное единство вокального и актерского начал, неразделимость тончайших психологических нюансов и вокального искусства.

Артисты не всегда отличаются интеллигентностью, в первую очередь их, как правило, характеризует яркость проявления – талант прорывается наружу. А у Булата сочеталась артистическая мощь и спокойствие – верность своему призванию. Редко удавалось встретить человека, так бескорыстно и по-детски искренне любящего искусство, которому он служит, сцену, которой он служит, народ, который он представлял.

Мефистофель, Борис Годунов, Кончак – лучшие партии в репертуаре Минжилкиева, исполнявшиеся певцом с редким вокальным совершенством и артистической проницательностью, продолжали шаляпинскую традицию. В Италии Минжилкиев стажировался у маэстро Барра, некогда бывшего партнером Шаляпина. Нить традиции связана с множеством других обстоятельств: природным дарованием Минжилкиева, его актерским талантом, его самоотверженным служением театру. Традиция сохранит искусство певца и артиста, воспоминания друзей и коллег – память о человеке.

Болота уважали и любили люди и продолжают любить от души. Я практически не помню, чтобы кто-либо затаил зло на него. Ему даже завидовали, что называется, светлой завистью. Он был обладателем уникального голоса. Настолько очевидно было, как его одарил в этом плане Господь Бог, что никому не приходило в голову сердиться по этому поводу. У меня была особая симпатия к Булату, которую трудно было скрывать. Кстати, не только из-за богатства его голосовой природы, важно отметить бескорыстие и благородство, спокойствие, с которым Булат переносил проблемы, несправедливости, трудности, которые выпадают на долю каждого артиста. Возможно, в себе где-то глубоко он таил какие-то переживания, но он никогда не срывался на коллективе. Ни обид, ни амбиций не показывал. Никогда. Это удивительное качество. Мы приедем в Бишкек, мы все сделаем, чтобы 19 октября отдать дань памяти великого баса и нашего великого друга, а также одного из замечательных артистов в плеяде, блестящей плеяде солистов Мариинского театра, которых выдвинули 80-е годы. Имя Булата до сих пор – в афишах Ла Скала, Метрополитен. Этот год у Булата должен был быть, может, наиболее успешным. Он должен был петь с нами очень много и в Европе, и в Америке. Спланировано было всего огромное количество. Богу видней, кому где место. Но нам ужасно больно сознавать, что у нас нет возможности больше любоваться на этот невероятный голос, а так же любоваться душой этого артиста, не менее прекрасной, чем его голос.

 Вспоминает Галина Горчакова:

Театр потерял удивительного певца и человека замечательного. Тема тяжелая, но, с другой стороны, светлая тема, потому что о светлом человеке легко говорить, не выжимая из себя фраз. Булат был человек простой в общении – не злобный, не завистливый, не ревнивый. Совершенно открытый – добрый, компанейский. Он всей своей жизнью показывал, что зависти и подлости в человеческой жизни не место. Слава Богу, что являются такие светлые люди… В Савонлинне, уже пережив клиническую смерть, он потрясающе пел. Бог дал шанс, чтобы он нам, грешным, поведал о чем-то, к чему надо стремиться. Перед своей смертью он говорил: “Я не боюсь смерти, потому что там так хорошо”. Я думаю, что его взяли в рай. Он сам говорил, что рай – это место, где поют птицы необыкновенной красоты, необычайными голосами и, что самое интересное, его просят петь. Я думаю, он достоин петь ангелам, потому что с его голосом и с его чистой душой и чистым сердцем его взяли ангелы, чтоб он им пел песни.

Из архива газеты «Мариинский театр», 1999 г.